«Потеря Родины стала для них катастрофой» Миллионы россиян уехали из страны. Как перевернулась их жизнь?

Турбулентное начало прошлого века вынудило многих россиян покинуть родину. Они спасались от войны, преследования и нового политического режима. Бросая все нажитое имущество, они уезжали прочь в поисках лучшей доли. Но смогли ли они найти себя и стать счастливыми? Как спасали себя, уже в Европе столкнувшись с ужасами фашистского режима? Ответы на эти вопросы отчасти дает книга Патрика Биксби «Паспорт: культурная история от древности до наших дней». «Лента.ру» с разрешения издательства «Лайвбук» публикует отрывок.

В 1910 году, чтобы продолжить свою художественную карьеру в более свободной обстановке, [Мовше Шагал] переехал в Париж, где общался с фовистами и кубистами, продолжая исследовать в своей живописи восточноевропейские еврейские мотивы. Именно в столице Франции Шагал взял себе имя, под которым стал известен, и именно там он разработал свой фирменный стиль: синие коровы, красные лошади, фигуры в воздухе, зеленые скрипачи на крыше — все это напоминало о фольклорных традициях, на которых он вырос.

После нескольких лет растущего успеха в 1914 году Шагал вернулся в Витебск, чтобы жениться на своей возлюбленной, Белле Розенфельд, но в России пара оказалась в ловушке из‐за начала Первой мировой войны и закрытия границы.

Чиновники отклонили просьбу Марка о выдаче паспорта для возвращения в Париж с новой невестой, и Шагалы были вынуждены переждать европейскую войну, а также последовавшие за ней революцию и Гражданскую войну, в Санкт-Петербурге, а затем в Москве. В конце концов художник вступил в череду эстетических и идеологических споров с советскими художественными комитетами, которые не оценили уникальную смесь еврейской народной культуры и модернистского новаторства в его искусстве.

Супруги все больше страдали от личных финансовых трудностей, а также от общей нехватки продовольствия в России, так что к началу двадцатых годов художник и его жена жили почти в нищете.

Шагал отчаянно желал вернуться в Париж, где мог бы снова заниматься искусством в менее тяжелых условиях. Но чтобы получить паспорт, ему пришлось ждать 1922 года и помощи высокопоставленного союзника — народного комиссара просвещения Анатолия Луначарского, поскольку советский режим начал строго ограничивать эмиграцию. Впоследствии, возвращаясь в 1923 году в Париж через Берлин, Шагал обнаружил, что ему требуется французская виза, которую французское консульство в этом городе сначала отказалось предоставить.

Только после того, как художник предъявил справку из префектуры полиции Парижа о том, что он жил в столице Франции до войны, его признали легальным резидентом и поставили штамп в паспорт. Это была последняя поездка художника‐мигранта в качестве российского гражданина: вернувшись во Францию, Марк, Белла и их маленькая дочь Ида фактически стали лицами без гражданства.

Как отмечает [итальянский философ Джорджо] Агамбен, в этот период произошло «первое появление беженцев как массового явления» в мировой истории.

В послевоенные годы, после распада Российской, Австро‐Венгерской и Османской империй, сотни тысяч белорусов, армян, болгар, греков, немцев, венгров и румын также были перемещены за пределы своих стран, причем многие из них не имели действительных паспортов. В то же время требование государственного суверенитета привело к новым мерам по денатурализации и денационализации эмигрантов, фактически разорвав связь между происхождением и национальностью, которая так долго считалась само собой разумеющейся. В новообразованной Российской Советской Республике, в то время как большевистское правительство ограничивало эмиграцию, ВЦИК в декабре 1921 года издал декрет, лишающий ссыльных и эмигрантов права гражданства, за исключением некоторых особых случаев. По мере того как после войны укреплялась международная система паспортного контроля, она также подтверждала статус лиц без гражданства, чьи юридические связи со страной происхождения часто разрывались, когда им отказывали в выдаче или аннулировали проездные документы.

<...>

Никогда еще не было так важно обладать официальными документами и свидетельствами, держать их под рукой и в безопасности, чтобы претендовать на свои основные права.

Первые попытки решить эти проблемы в международном сообществе были предприняты в форме так называемого Нансеновского паспорта, который на самом деле представлял собой целую серию идентификационных и проездных документов, выданных лицам без гражданства в межвоенный период.

За эти годы 53 правительства, ратифицировавшие данную инициативу, выдали около полумиллиона таких паспортов. У каждой исполнительной власти была своя версия документа, отличавшаяся от других только «печатью Нансена», которая делала их официальными.

Паспорта были названы в честь Фритьофа Нансена, норвежского зоолога, океанографа, исследователя, историка и университетского профессора, гуманиста и государственного деятеля, который предложил идею создания наднационального паспорта вскоре после того, как в 1921 году занял пост Верховного комиссара по делам беженцев в Лиге Наций. Отважный Нансен в 1890‐х годах совершил ряд изнурительных арктических экспедиций, а позже участвовал в нескольких океанографических плаваниях в северной Атлантике, исследуя возможные торговые пути и в процессе тесно контактируя с русскими жителями сибирских глубин. За свои усилия по оказанию помощи русским без гражданства и другим беженцам по всей Европе в 1922 году он получил Нобелевскую премию мира.

Проездные документы, названные в его честь, стали спасательным кругом для тех, кто был отрезан от мира новыми национальными государствами, возникшими после войны; форма межправительственного сотрудничества, воплощенная в паспортах, положила начало тому, что многие ученые и журналисты называют возникновением международного права беженцев.

Благодаря программе Нансена многие русские эмигранты — художники, композиторы, писатели — смогли продолжить свою карьеру в межвоенный период, несмотря на постоянные трудности, связанные с отсутствием гражданства.

<...>

Не все обладатели нансеновских паспортов находили эти документы столь выгодными. Осенью 1917 года, задолго до мировой известности, к которой привела публикация романа «Лолита» (1955), молодой Владимир Набоков и его семья (из старинного аристократического рода) бежали из Петербурга в имение друзей в Крыму, поскольку революционные беспорядки стали мешать их жизни в городе. Весной 1919 года, спасаясь бегством от наступающей Красной армии, Набоковы переехали в Англию, где Владимир и его брат Сергей поступили в Кембриджский университет. В следующем году остальные члены семьи снова перебрались, на этот раз в Берлин, где стали частью большой общины русских эмигрантов. Именно в этот период советское правительство запустило процесс денатурализации значительной части эмигрантов, в том числе и Набоковых. Владимир навещал свою семью в Германии во время школьных каникул и в конце концов переехал туда после получения диплома в 1922 году.

Среди соотечественников‐эмигрантов, в обстановке, которую он позже назвал «материальной нищетой и интеллектуальной роскошью», молодой писатель начал публиковать свои первые стихи и рассказы под псевдонимом В. Сирин, чтобы его не путали с влиятельным отцом. Однако положение семьи стало еще более тяжелым, когда Набоков‐старший был убит правыми при попытке защитить изгнанного лидера Конституционно-демократической партии Павла Милюкова.

Когда после революции он переезжал с семьей, его «полная физическая зависимость от той или иной нации, холодно предоставившей политическое убежище, становилась болезненно очевидной, когда нужно было получить или продлить какую‐нибудь дрянную „визу“, какое‐нибудь дьявольское „удостоверение личности“».

В 1925 году писатель женился на Вере Евсеевне Слоним, русской эмигрантке еврейского происхождения, и супруги без гражданства начали совместную жизнь с получения нансеновских паспортов, которые, как они надеялись, хотя и с опаской, могли бы обеспечить им лучшее будущее. В свой первый роман «Машенька» (1926) Набоков включает сцену, передающую эти эмоции: решив покинуть Берлин ради лучшей, по его мнению, жизни в Париже, пожилой русский поэт проходит через бюрократический ритуал очередей, толпы и дурных запахов, чтобы получить необходимый паспорт, но теряет его еще до конца дня.

Для молодого русского писателя обладание нансеновским паспортом, который он в своей автобиографии «Память, говори» (1951) назвал «чрезвычайно неполноценным документом болезненно‐зеленого оттенка», вряд ли было благом.

«К обладателю этой бумажки,— размышлял Набоков,— относились немногим лучше, чем к преступнику, выпущенному из тюрьмы под подписку о невыезде, каждый переезд его из одной страны в другую бывал сопряжен с самыми отвратительными испытаниями, и чем меньше была страна, тем больше шуму она поднимала».

Паспорт был постоянным напоминанием писателю и всем, кто этот документ проверял, что его владелец не имеет гражданства: он зависит от условного гостеприимства неохотно принимающих его стран и попадает в «алчный бюрократический ад», который смыкается вокруг него всякий раз, когда требуется предъявить документ.

<...>

После вступления Адольфа Гитлера в должность канцлера Германии в январе 1933 года дела у Набоковых пошли гораздо хуже. <...> Новое правительство быстро приняло ряд антисемитских мер, включая создание в марте первого концентрационного лагеря, организацию в апреле бойкота еврейских предприятий и проведение в июне специальной переписи для выявления немецких евреев и контроля за их передвижением.

Вскоре, когда антисемитизм стал официальной государственной политикой, были сожжены книги Стефана Цвейга, запрещены картины Марка Шагала, сведены на нет перспективы академической карьеры молодой Ханны Арендт, а тысячи людей выстроились в очереди у иностранных консульств в надежде получить визы и иммиграционные документы.

Именно на этом фоне нацистская партия предприняла дополнительные меры по маргинализации евреев, проживавших в Германии. В частности, был принят «Закон об отмене натурализации и прекращении признания немецкого гражданства», который позволял правительству лишать немецкого гражданства всех, кто получил его после окончания Первой мировой войны.

<...>

В 1936 году все более враждебная обстановка в Берлине привела к тому, что разрешение Веры на работу было аннулировано по этническому признаку, и в конце концов Набоковы, теперь уже с маленьким сыном Дмитрием, были вынуждены в следующем году переехать во Францию с нансеновскими паспортами.

Ведя какое‐то время разрозненное существование в Каннах, Ментоне, Мулине и Кап‐д-Антибе, семья в конце концов поселилась в русской эмигрантской общине Парижа, где, по крайней мере на время, обрела некоторую финансовую и физическую безопасность. Действительно, в этот период во французскую столицу хлынула очередная волна художников и интеллектуалов, искавших убежища от свирепой политики нацистского режима.

Однако все начало меняться, когда в сентябре 1939 года Франция объявила войну Германии. После восьми месяцев так называемой «фальшивой войны» немецкое вторжение и установление режима Виши летом 1940 года резко изменили статус русских эмигрантов, превратив их в prestataires, то есть людей, находящихся на службе у государства и имеющих перед ним долг. В книге «ВН: жизнь и творчество Владимира Набокова» Эндрю Филд так объясняет новую ситуацию:

Никто не мог понять этот указ, хотя его потенциальная опасность была очевидна всем. Нансеновский паспорт создавал волокиту (заявление на выезд за границу нужно было подавать не менее чем за три недели до поездки, и паспорт не давал автоматического разрешения на работу), притом нансеновский паспорт не подлежал отмене, и его владельцев не депортировали в обычных обстоятельствах. Теперь стали поступать доносы, людей арестовывали. Русских вызывали в комитеты эмигрантов-фашистов и реакционеров для допроса на предмет возможного наличия в них еврейской крови.

Предвидя, чем обернется такое развитие событий для жены и сына, Набоков лихорадочно принимал меры, чтобы бежать из Франции до наступления немецкой армии, несмотря на безденежье и наличие лишь проблемных нансеновских паспортов для въезда и выезда. К счастью, предложение преподавать русскую литературу в Стэнфордском университете позволило писателю получить для семьи въездные визы в США, а еврейская организация спасения, возглавляемая другом покойного отца Набокова, взялась обеспечить им трансатлантический переезд, хотя им все равно пришлось вести переговоры с непреклонной французской бюрократией, чтобы получить visas de sortie (выездные визы). В то время ни один документ не был настолько важным. Потребовались месяцы уговоров в разных правительственных учреждениях, прежде чем внушительная взятка «последней крысе в последней крысиной норе» наконец принесла желаемый результат.

В начале мая 1940 года, всего за несколько дней до взятия Гитлером Парижа, Набоков, его жена и их маленький сын отплыли в Нью‐Йорк. Его брат Сергей решил остаться в Европе <...> позже Сергей был арестован и отправлен в Нойенгамме, концентрационный лагерь на севере Германии, где нацистские ученые проводили ужасающие медицинские эксперименты над заключенными. Он умер там в январе 1945 года.